Мир не забудет этих дней
Война. Елена Борисовна Гуртовая, директор кинотеатра «Север», знает ее не по впечатлениям с передовых позиций фронта. За четыре год она ни разу не стреляла во врага, но когда прогремел первый салют Победы, он возвещал и о ее солдатском подвиге…
Девушка училась в Ленинграде в политехническом институте. Мечтала строть самолеты. У первокурсницы была первая летняя сессия. И последняя. Началась война, оборвавшая мечты, а у многих людей — и жизнь.
Как и ее подруги, она с горячей поспешностью кинулась в военкомат. Воевать, отстаивать — только так, ей казалось, надо поступать. Но ее пыл охладили: на фронт не послали, а направили на курсы медсестер…
В сентябре немцы начали бомбить Ленинград. Бомбили методично, строго по часам сбрасывая на город свой смертоносный груз. Было ли страшно? Было ли тяжело? Об этом можно и не спрашивать — ленинградцы, пережившие блокаду, знают смерть в лицо, она ходила с ними рядом.
— Но мы были молодыми, и возраст брал свое, — вспоминает Елена Борисовна. — Как только стали работать театры, мы в свободную минуту стремились туда.
Однажды она, операционная сестра, собиралась в театр. Опустив пониже бестеневую лампу в операционной, посмотрелась в нее вместо зеркала, причесалась и вышла во двор госпиталя. Завыла сирена — началась бомбежка. Первый же снаряд прямым попаданием вынес угол здания вместе с операционной. Во дворе отдыхали раненные, почти все погибли. Она осталась жива.
В этом госпитале было 8 отделений; четыре для раненых, a еще четыре для солдат, больных дистрофией, погибающих от голода. В ту зиму не хоронили, трупы складывали в подвале. Здесь же хранилась донорская кровь, и каждый день нужно было в полутьме пробираться мимо этих жутких штабелей за очередной порцией крови, необходимой при операциях.
Не было света, не было воды, пищи — и в этих условиях им все-таки удавалось выхаживать больных и раненых. В перерывах между бомбежками, а порой, и под пулями медицинский персонал становился цепочкой к ближайшей колонке. Тоненькая струйка поды наполняла сосуды медленно… Ночью раненых кормили, а чтобы в темноте не натыкаться друг на друга, каждый носил на груди маленькую фосфорическую брошь.
О том, как идут дела на Ленинградском фронте, они узнавали раньше сводок – по потолку раненных судили о характере боев. А фронт был совсем рядом, и у ленинградцев бытовало такое выражение: «трамвай пошел на фронт». И действительно, до передовой можно было доехать на городском транспорте. В начале 1943 наши бойцы прорвали блокаду. Об этом в госпитале узнали тоже раньше, чем прозвучала сводка Совинформбюро, по привычным приметам.
Елене Борисовне памятно это событие:
— В тот день меня отправили в воинскую часть сделать перевязку одному из фронтовых командиров (ездить к нам ему было некогда в то горячее время). Пробыла я там довольно долго, потому что у моего пациента все не находилось свободной минуты, чтобы подойти на перевязку.
Уезжала – в госпитале было все спокойно, а вернулась: дверь операционной широко раскрыта, раненные поступают сплошным потоком. Значит, началось наступление.
В ленинградском госпитале, в этих суровых условиях, она и вступила в партию, Политработе с ранеными — таково было ее постоянное поручение — отдавала все свое свободное время.
Встретив войну восемнадцатилетней девушкой, завершила ее Елена Борисовна политически окрепшим, не по годам мудрым человеком.
Мы ненавидим фашизм, зная о нем по кадрам кинохроники, по книгам и газетным сообщениям. Но у людей, переживших войну, с ним особые счеты.
— Я видели Майданек, — сказала вдруг Елена Борисовна, сказала тихо, без особого нажима на слова. Но я почувствовала, как она внутренне напряглась.
Не выжечь эти впечатления из памяти, и слово «фашизм» для тех, кто пережил войну — не просто страшное слово. Оно превращается в их сознании в зримые, жуткие образы — и тогда каждый нерв кричит ненавистью и отвращением.
…А было это так. В декабре 1944 года Елену Борисовну перепели в эвакогоспиталь 1-го Белорусского фронта. Война к тому времени все дальше и дальше уходила к границам Германии. Госпиталь перебросили в Польшу, в город Познань.
— На одной из длительных остановок нас выстроили и сказали, что пойдем смотреть только что освобожденный лагерь смерти в Майданеке. Молодые, энергичные, мы смеялись, шутили, даже пытались петь — и дорога показалась короткой.
А когда возвращались обратно, никто не проронил ни слова, это уже шли не мы, а согбенные старики, подавленные ужасом, ненавистью. Путь до станции показался нам длиною в целую жизнь.
…По лагерю ходили бывшие пленные, которых еще не успели вывезти. Это был не люди – тени. Мы прошли по узкому проходу длинного барака. Все остальное место занимала… обувь. То была обувь сожженных пленных. Она лежала навалом между стеной и высоким барьером (так в складах хранят картофель), большая — мужская, чуть поменьше женская, совсем махонькие ботиночки, туфельки – детская.
Нам показали «душ» со множеством душевых сеток, куда загоняли обнаженных пленных якобы мыться, — эта были газовые камеры. Во дворе — четыре печи-крематория, они уже не дымили, но рядом еще лежали, сложенные в штабеля, черепа и тазобедренные кости, которые, как нам объяснили, не поддаются горению.
А дальше, за лагерем, огромное поле капусты, которое удобрялось пеплом из крематориев…
Когда я теперь слышу слово «фашизм», перед глазами сразу встают те детские ботиночки в бараке, черепа… и большие кочаны капусты на черном поле. Фашизм — фабрика смерти.
***
Время все дальше отодвигает нас от тех страшных событий. Но сколько бы лет ни прошло, мир их не забудет и станет рассказывать о них новым поколениям для того, чтобы никогда не повторилась эта бойня.
B. Панова
Газета «Коммунист Заполярья», выпуск № 54 (7423) от 29 апреля 1980 года.